|
Афина(А) и Один(О) добрались до берега Стикса. Нетрезвый Аид, отмечавший первый выходной в своей жизни, рассказал им что его царство опустело, так что он ничего не может сказать о Дионисе.
Вернувшись к Олимпийцам Один узнаёт о новом нападении, об армии мёртвых под предводительством Макса, которого мнит Суртом и предлагает своим божественным союзникам напасть на эту армию. Он хочет максимально отступить от хода событий предсказанных Вельвой.
(А) — Холодно здесь… Не нравится мне все это. Я ведь бывала в этих местах и прежде. Не могу сказать, что мне здесь так уж нравилось, но меня никогда не пугали воды Стикса. Скажу тебе больше: до сих пор я вообще не знала, что подразумевается под словом «страх». А теперь знаю. Мне не нравится это знание — не для меня! Что происходит с нами, одноглазый?
(О) — Дионис умер, Зевс с трудом просыпается по утрам, я умоляю собственные руны подарить мне надежду, а величайшая из воителей содрогается от страха… Мы становимся слабыми, Паллада. — Зло сказал я. — Ты только заметила?
(А) — До сих пор мне удавалось думать, что эти печальные перемены происходят с другими — с кем угодно, только не со мной! — Неохотно призналась Афина. — Да, ты прав, все мы теряем силу, и я в том числе. Ненавижу тебя, Один. Ну почему ты не родился дураком, который мог бы просто сказать мне: «не знаю»?!
(О) — Может быть я и родился дураком, Нике. — Примирительно сказал я. — Просто с тех пор прошло много времени… Вышло так, что я успел здорово поумнеть, ты уж не обессудь!
(А) — Оно и к лучшему! — Неожиданно рассмеялась Афина. — Хороша я была бы, если бы скиталась по Тартару в компании дурака! С тобой, по крайней мере, не слишком скучно…
Любое место, навсегда покинутое обитателями — неприглядное зрелище, даже если это обитель смерти, из которой ушли мертвецы… (О)
...я решил достать не одну руну, а три. Впервые за свою долгую жизнь я отступал от собственного правила. «Много рун — для слабых духом, для нуждающихся в надежде и утешении, а для Одина — всегда только одна», — гордо говорил я когда-то. Но сейчас мне пригодились бы и надежда, и даже столь презираемое мною утешение. (О)
|